Третий смысл между двумя кадрами

Мир меняется с такой бешеной скоростью, что не успевает устояться ни вкус, ни мысль. Мы становимся заложниками индустрии, которая перемалывает все на ходу, и вместе с формой исчезает содержание. Об этом и многом другом беседуем с талантливым азербайджанским кинорежиссером Руфатом Гасановым.

Мы встретились в небольшом кафе в Старом городе, где стены помнят больше, чем могут рассказать, где шум улиц чуть приглушен, а разговоры текут рекой. Руфат Гасанов пришел налегке – без пафоса, без позы. Он сел напротив, заказал фруктовый чай, и наша беседа сразу вышла за рамки интервью. Это была не просто встреча с режиссером. Это была беседа с человеком, который умеет видеть подоплеку событий и явлений – в городе, в жизни, в кино.

– Учитывая ваш плотный рабочий график и частые разъезды, нам нелегко было договориться о встрече...

– Спасибо за приглашение.

– Вы – молодой азербайджанский режиссер, который уже заявил о себе довольно громко. Ваш последний художественный фильм стал победителем международного кинофестиваля в Сараево и был выдвинут от Азербайджана на премию «Оскар» как лучший зарубежный фильм. Вы – многогранная личность, даже успели чиновником поработать в Министерстве культуры. Но остались художником, решили снимать кино. А с чего все началось?

– Со счастливой случайности, как и все хорошее в жизни. Поступил в США на бакалавриат, случайно взял театральный класс – понравилось. Потом – курс «Экранизация Шекспира в кино», понравилось еще больше. Впервые снял короткометражку – наивно, но с каким-то внутренним азартом. И понеслось...

– А театральным режиссером никогда попробовать не хотели?

– Нет, почему же… Первое образование у меня, по сути, театральное. Играл в университетском театре, ставил постановки. Это смежные дисциплины: театр учит выстраивать мизансцену, работать с актером. Но он же в каком-то смысле и ограничивает. В театре слишком многое зависит от присутствия – актерского, зрительского. Все держится на прямом контакте. А мне ближе дистанция, монтаж, третий смысл между двумя кадрами. Просто кино для меня оказалось более точным способом говорить о том, что словами не всегда передашь.

– Давайте вернемся к вашей истории, когда вы взяли в руки камеру и поняли, что кино теперь – это ваш путь…

– На факультете у меня был друг – турок по имени Джем Куртулуш. Он снимал студенческое кино, хотя учился на факультете немецкой филологии. В университете имелся офис, где можно было бесплатно брать технику – камеры, свет и прочее. Как-то профессор попросил меня сходить туда и взять камеру, чтобы записать лекцию. Пришел, а сотрудница этого офиса спрашивает: «Ты тот самый турок, что кино снимает?». Я почему-то ответил: «Да, это я»... И вот иду обратно с камерой и думаю: во-первых, зачем соврал? А во-вторых – почему, собственно, я не снимаю кино? В ту же неделю написал сценарий – довольно претенциозный, и снял Джема в главной роли. А потом – монтаж. И тут я впервые почувствовал: вот это – мое!

– Почему не остались в Америке, практически в шаге от Голливуда? Никогда не хотелось заявить о себе как режиссере?

– После университета переехал в Нью-Йорк и устроился в Vice Media, где креативным продюсером тогда был Спайк Джонз. Это был интересный опыт, но довольно быстро стало ясно: рост в той системе очень долог. А я был молод, нетерпелив и не склонен к ожиданию. Хотелось поскорее проверить себя в деле.

– И вы вернулись на родину?

– Да, в 2010 году вернулся в Баку. Почти сразу кто-то посоветовал подать заявку в летнюю киношколу ВГИК. Я прошел отбор. В рамках программы нужно было снять короткий документальный фильм. Снял. В результате фильм получил специальный приз жюри. Честно говоря, сама история вокруг создания этого фильма – отдельный сюжет. Фестиваль проходил в Ростовской области, и тема крутилась вокруг юга России. Ну что обычно приходит в голову? Шолохов, «Тихий Дон», группа «Каста»... Решил: раз это первое, что пришло в голову мне, значит, придет и всем остальным. Начал копаться в интернете и случайно наткнулся в Википедии на статью о «Подвале поэтов» в Газетном переулке – странное богемное место в Ростове начала XX века, завсегдатаями которого были Велимир Хлебников, Евгений Шварц, футуристы, поэты-«ничевоки». Даже Клементина Черчилль, если верить источникам, успела там побывать. А дальше – типичная история пространства, в котором культура больше не нужна.

С приходом советской власти подвал последовательно трансформировался: сначала в публичный дом, потом – в казино, и наконец – в общественный туалет. Это и стало темой моего документального фильма. Руководитель школы Владимир Фокин, ознакомившись с темой, поначалу был в легком замешательстве, но когда посмотрел фильм, вручил мне специальный приз жюри. А заодно предложил продолжить учебу на Высших курсах, он как раз набирал мастерскую вместе с Аллой Суриковой. Так я оказался в Москве.

– Но и там не захотели остаться?

– Я прожил там достаточно долго. Работал на телевидении, позже возглавил отдел постпродакшн в крупной кинокомпании. Затем переехал в Литву – монтировал, продюсировал, преподавал кино.

– И все-таки вас тянула родина…

– Антей, как известно, терял силу, когда его отрывали от родной земли. Истощение начинается не с падения, а с утраты опоры. Тем не менее, я убежден, что любовь – к человеку, к земле, к языку – лучше выражать тихо. И больше поступками, чем словами.

– Давайте поговорим о двух ваших авторских фильмах – «Хамелеон» и «Внутренний остров». Вы – режиссер, который говорит со зрителем через тишину?

– Тишина зачастую выразительнее слов. В ней легче уловить подлинное намерение. Слова легко расходятся с мыслью. Один человек дает интервью, говорит что-то вдумчивое, в идеале – остроумное, а в это время думает: не забыть бы купить подгузники… или кошачий корм. В этом смысле тишина – честнее.

– А какую истину вы хотите донести до своего зрителя?

– Я ведь не почтальон, чтобы что-то доносить. Кино, как и любое высказывание, чаще всего – либо исповедь, либо проповедь. Ни то ни другое мне не особенно близко – в обеих слишком много стремления к назиданию. Мне ближе наблюдение. А если зритель захочет, может понаблюдать вместе со мной.

– Ваши герои почти всегда на грани – эмоционально, психологически, буквально в шаге от пропасти. Как вы считаете, можно ли спасти таких людей в жизни, а не в кино?

– Конфликт – основа любого произведения, да и жизни, в общем-то. Каждый из нас так или иначе проходит через их череду – внешних, внутренних, чаще вперемешку. Но люди, как правило, не ждут спасения. Куда чаще они хотят, чтобы их просто оставили в покое.

– Льюис Кэрролл в «Алисе в Стране чудес» сказал: «Убей в себе надежду – и у тебя все получится». Согласны?

– Скорее так: не имей завышенных ожиданий – и разочарование обойдет стороной.

– Герой в «Хамелеоне» и из «Внутреннего острова» – на ваш взгляд, это один персонаж в разных обстоятельствах или все-таки разные люди?

– Скорее вариации одного и того же. Не копия, но и не противоположность. В «Хамелеоне» герой возвращается, чтобы продать отцовский дом, – формально. А по сути – чтобы оборвать то, к чему все еще привязан. Во «Внутреннем острове» он не возвращается, а уходит – но движение то же: оба бегут. Но от себя, как известно, не убежишь. Даже если сменить пейзаж или язык.

– А вам иногда хочется сбежать куда-то? Есть ли у вас свой личный «остров»?

– А я и так живу на своем внутреннем острове, мне вполне комфортно, зачем мне куда-то сбегать?

– Как вы относитесь к тому, что критики порой сравнивают ваши работы с ранними Тарковским и Антониони? Кто из великих режиссеров оставил отпечаток на вашем становлении?

– Мы все так или иначе – совокупность чужих влияний. Стоим на плечах атлантов, и было бы глупо отрицать, что определенные режиссеры повлияли на формирование моего вкуса. Но любые сравнения с теми, кто уже давно в пантеоне, звучат слишком громко. Они – там, я пока здесь...

– А у вас нет такой цели – оставить яркий след в истории азербайджанского кинематографа?

– Честно говоря, не мыслю такими категориями.

– То есть вы больше за путь, чем за вершину?

– У самурая нет цели, у него есть только путь.

– У каждого из нас есть своя темная сторона, свои демоны. Вы знакомы со своими?

– Думаю, любой человек, если хочет оставаться вменяемым, должен знать своих демонов в лицо. Особенно если он художник. Победить их нельзя, но можно договориться. Иногда – даже использовать. Пока вроде бы удается.

– Чего Руфат Гасанов боится больше всего – не в кино, а в жизни?

– Наверное, больше всего я боюсь того, что эпоха романтизма – в любом ее проявлении – может исчезнуть окончательно. И уже не вернется. Пугает сама мысль о мире, в котором больше не появится свой Боб Дилан или просто человек, способный говорить не потому, что должен, а потому что иначе не может. Мир стал антагонистичен ко всему, включая самого себя. Я боюсь, что в нем просто перестанут рождаться романтики. Не по профессии – по внутреннему устройству.

– Вы считаете, что мы это медленно, но верно теряем?

– Даже не скажу, что медленно. Скорее – бодро, с энтузиазмом и без оглядки. Посмотрите на музыку, кино: раньше жанры жили дольше. Теперь все меняется с такой скоростью, что не успевает устояться ни вкус, ни мысль. Мы становимся заложниками индустрии, которая перемалывает все на ходу – и вместе с формой исчезает содержание. Если так пойдет и дальше, боюсь, мы очнемся в стерильной вселенной. Без боли. Но и без памяти.

– Как вы представляете себе такой мир?

– Предпоследний роман Пелевина «Transhumanism Inc.», мне кажется, один из самых точных диагнозов сегодняшнего мира. Там люди уже давно переселились в капсулы – буквально. Сознание подключено к виртуальной среде, тело не нужно, личность – это аватар, который можно менять, как обои на экране. Все работает по подписке: чувства, желания, даже любовь. Если надо, можно купить себе духовность или карму. За дополнительную плату…

Сатира, конечно, но довольно точная. Потому что куда мы движемся – вопрос уже не технологический, а философский. Мы все быстрее теряем телесность, прямой опыт и замещаем их интерфейсами, алгоритмами, фильтрами. А вместе с тем уходит не только реальность, но и ответственность. И главное – уходит личное. Если художник – это тот, кто удерживает реальность от распада, то в мире Transhumanism Inc. он просто не нужен. Все заменяется продуктом, моделью, трендом. Там уже не важно, кто ты есть, – важно, как ты представлен. В таком мире мне было бы, мягко говоря, неуютно.

– А не сгущаем ли мы краски? Да, мир меняется, и не все готовы к этим переменам. Может быть, поколение будущего будет принимать именно такой мир – который нам непонятен и некомфортен?

– Возможно. Но это ведь не прогноз – скорее размышление вслух. Между закатом римской цивилизации и появлением Данте прошло больше тысячи лет – тысяча лет тьмы, инквизиции, глухого невежества и мракобесия. А потом вдруг – «Божественная комедия». Хочется верить, что Данте XXI века появится раньше. И мы его еще застанем.

– Если бы не кино, чем бы вы занимались?

– Занимался бы музыкой. Это, как мне кажется, самая совершенная форма искусства. Она не опирается на визуальное восприятие, не требует перевода. Ты просто слушаешь – и внутри что-то сдвигается. Музыка ближе к молитве, чем к высказыванию. А потому, наверное, ближе и к Богу.

– Пишете что-то, может, как хобби?

– Нет, я просто заядлый меломан.

– Не думали сочинять музыку для своих фильмов?

– Нет, это не моя территория. Но музыкальное решение в каждом фильме – всегда мое. Я довольно точно слышу, где и что должно прозвучать. Иногда музыка возникает раньше сцены, а иногда становится сценой.

– Вы не раз упоминали в интервью, что любите спонтанность на площадке, часто работаете с непрофессиональными актерами. С чем это связано?

– Я убежден, что спонтанность – лучшее, что может случиться на съемочной площадке. Ошибка актера, погодные условия, какие-то прочие форс-мажорные обстоятельства – все это не сбой, а возможность. Иногда случай открывает то, чего не придумаешь в сценарии. А иногда спасает от излишней продуманности. Для меня в этом и есть магия кино: когда реальность входит в кадр и становится частью высказывания.

– Сейчас воюет почти полмира, и мы – живые свидетели всех этих ужасов. Как человек творческий, вы бы хотели снять фильм про войну?

– Недавно я закончил документальный фильм о новейшей истории Азербайджана – глазами американского журналиста и писателя Томаса Гольца. Там, разумеется, затрагивается тема первой Карабахской войны. Но не как хроника событий, а скорее как личное переживание. Это, пожалуй, исключительный фильм в моей фильмографии, потому что в нем я не смог остаться просто наблюдателем, как обычно. Для меня это не просто фрагмент истории. Я родом из Шуши – а значит, это касается не только памяти, но и крови. Поэтому не могу сказать, что тема войны мне чужда. Но чтобы о ней говорить по-настоящему, нужно либо пройти ее насквозь, либо хотя бы долго и остро ее носить в себе. Иначе это будет не высказывание, а репортаж…

– Есть ли что-то, что вы хотели бы снять, но пока не решаетесь подойти к этой теме?

– Если у кино и есть миссия, то, возможно, это не объяснять, а фиксировать. Веяние эпохи. Zeitgeist – дух времени, если угодно. Как ходили, что носили, о чем молчали. Как выглядел Баку не с высоты полета дрона, а из окна маршрутки. Иногда одного фильма достаточно, чтобы понять целое десятилетие. У 80-х есть «Мерзавец» Вагифа Мустафаева – все на месте: движения, музыка, мода, архитектура. А вот с 90-ми сложнее. Так что да, мне хотелось бы снять фильм про наше «сейчас». Без лозунгов и эффектов. Просто чтобы через 20 лет кто-то мог сказать: вот так молчали в 2025-м… вот так курили… вот так ждали маршрутку... В том же духе – бакинский джаз 60-х или подпольный рок нулевых.

– Если бы вы смогли снять фильм для одного человека, не для фестивалей, для кого был бы этот фильм?

– А я и так снимаю фильмы для одного человека.

– Для кого?

– Для себя.

– Ну все же, может, есть такой человек, с кем вы хотели бы поговорить через тишину своих фильмов?

– Я бы сказал так: каждый мой фильм – это как тихая вечеринка без приглашения. Я просто ставлю музыку, открываю бутылку игристого, приоткрываю дверь – а там уж кто зайдет. Не навязываюсь, не жду аплодисментов. Но если кто-то остался до конца – значит, не зря затевал…

– Какой самый яркий момент из вашей жизни мог бы стать сценой для фильма?

– Наверное, первое детское воспоминание. Мы на теплоходе где-то в Средиземном море. Пахнет морем, цитрусами. Мама чистит апельсин, папа держит меня вверх тормашками. А я наблюдаю, как дельфины выпрыгивают из воды и исчезают под ней. Только все это – вверх ногами. Возможно, именно так я и начал смотреть на мир...

ЗАРИНА ИСМАЙЛОВА